Хорошая девочка Саша. Сашенька. Александра. Заплетаю её мягкие золотистые волосы в косички и цитирую Барто: «У москвички две косички...» Вряд ли она понимает меня, но мой голос ей явно нравится. Иногда пою ей. Вместо колыбельной всё время с языка срывается: «Александра, Александра! Этот город наш с тобою. Стали мы его судьбою. Ты взгляни в его лицо...» И она вглядывается своими большими серо-голубыми глазами с длинными стрелочками русых ресниц в пространство больничной палаты: потолок... одна стена... другая... В изголовье железной кровати огромное окно от пола до потолка. Оно выходит во двор больницы, и мимо постоянно проходят люди. Иногда они присаживаются на скамеечку перед окном. Я видела эти окна снаружи.
Если бы не таблички с номерами боксов, это просто сплошная матовая стеклянная стена, перед которой на равном расстоянии друг от друга стоят скамеечки.
Вчера наблюдала такую картину: пожилой мужчина сидел на одной из скамеек вполоборота к стеклянной стене и разговаривал по телефону с женщиной в маленьком окошечке, вырезанном в матовой пленке, покрывающей стекло изнутри. Такие окошечки есть почти в каждом боксе. Они явно не были запланированы ни архитекторами, ни строителями, ни персоналом больницы. Их сделали сами пациенты, тоскующие по родным. Кто как смог, отодрал липкую пленку, сделав маленькое прозрачное окошко в большом матовом окне. Это напоминает замерзшее окно троллейбуса с маленьким прозрачным пятачком, прогретым теплым дыханием пассажира. Есть такое окошко и в Сашином боксе. Вот только не придёт к нему никто. Саша живет в детском доме. А точнее, из-за особенностей своего развития, живет она в больницах, из которых её время от времени возвращают в детский дом.
Так что смотреть в окно нет никакого интереса, всё равно ничего и никого не видно. Это просто источник дневного света. Но Саше нравится этот просто свет. Проснувшись утром, она выгибает тонкую шейку в мягком ошейнике, поддерживающем довольно громоздкий для такого маленького тельца пластиковый фильтр, и ищет источник света позади кровати. Длина шеи и торчащая из трахеи трубка не позволяют сильно запрокинуть голову, и ребенок открывает рот, инстинктивно вытягивая и голову.
В вечернее время проще: огоньки, четыре квадратных светильника, светят ярким белым светом прямо с потолка. Можно лежать, не двигаясь, и только глаза играют в «классики», перепрыгивая с квадрата на квадрат и обратно. Саша может играть так часами, пока квадраты не погаснут. И тогда остается только мягкий ровный свет от открытой двери, ведущей в тамбур, а затем в коридор бывшего инфекционного отделения.
Часто в дверном проеме появляются люди: врачи, медсестры, санитарки, буфетчицы... Никто не может сказать точно, видит ли Саша что-то, кроме света. Возможно, видит силуэты, если они перекрывают главный предмет её интереса — свет. Это сложно объяснить, но мне кажется, что она видит меня. Её пляшущие зрачки как будто замирают на долю секунды, внутренний сканер считывает мою энергетику, и девочка улыбается улыбкой новорожденного.
Большую часть времени её лицо не выражает ничего, кроме спокойствия, я бы даже сказала, отрешенности от внешнего мира. И вдруг, особенно в минуты пробуждения, оно начинает светиться безусловным счастьем. И без того огромные глаза распахиваются ещё больше, и Саша, улыбаясь, с восторгом озирается по сторонам на всё те же стены, тот же потолок, окно... Как же мало надо этому человечку для счастья! Просто ощущать себя, тепло и свет!
Но иногда мне бывает по-настоящему страшно за неё. Бывают моменты, когда забываешь, что перед тобой маленький ребёнок. Столько вселенской скорби в её лице! Нежная бледно-розовая безмятежность сменяется красной гримасой боли и отчаянья. Крик! Как в кошмарном сне наяву, беззвучный крик, переходящий в хрип и зубовный скрежет... И единственная маленькая горячая слезинка, застывшая во внешнем уголке глаза. Я дотрагиваюсь до неё пальцами, вытираю и шепчу: «Саша... Сашенька... Солнышко моё, всё хорошо...» Она замирает, прислушиваясь к моему голосу и к ощущениям от прикосновения моих рук к своему виску. Лицо опять обретает отрешенное выражение...
Глядя на этого ребенка, понимаешь, что вот они, те самые рай и ад, которые всегда в самом человеке.
Её тонкие, неестественно согнутые в суставах ручки, все сине-желто-зеленые от игл шприцов, забирающих кровь для бесконечных анализов. Красивые белые пальчики иногда судорожно трепещут и напоминают слипшиеся пёрышки, а сама она — упавшего на землю птенца. Птенца ангела.
Как и у выпавших раньше времени из гнезда птенцов, у таких детей нет будущего. Они живут, пока за ними ухаживают, пока они в детстве. Такие живые тамагочи, во всём зависящие от воли тех, кто взял на себя ответственность за их жизнь. Они никогда не зададут себе извечные вопросы: «Зачем я живу?» и «В чём смысл жизни?», хотя бы потому, что не доживут до возраста, в котором человек задаётся этими вопросами.
Зато подобные вопросы задают взрослые тёти и дяди, и сами же дают на них злые, жестокие, циничные ответы...
Когда я начинала работать учителем в школе, один старый педагог мне сказал: «И не пытайся научить всех и всему. Это невозможно! Если хотя бы до одного ученика достучишься и чему-нибудь за урок научишь, можешь считать, что свою миссию ты выполнила».
Почему-то мне кажется, что миссия этих детей — быть учителями для взрослых. И если хоть один, уставший от жизни, озлобленный неудачами, взрослый станет, после общения с таким учителем, чуть добрее, чуть милосерднее, чуть смиреннее, миссия этого ребёнка на земле будет исполнена.
«Хорошая девочка», — первое, что я услышала, когда мне показали Сашу. «Хорошая девочка», — слышала я ещё много раз от разных людей, пока ухаживала за Сашенькой — птенцом-ангелом. Её миссия уже выполнена, но от этого не менее грустно.